[…передо мной сидит бледный мальчик с очень взрослыми глазами…]1.
…Помню, как этот кубик попался мне в руку – деревянный большой кубик, он едва помещался на моей ладони, грани его были раскрашены красным и зелёным, а на углах краска облупилась.
Ванечка стоял в нескольких шагах от меня и смеялся; в кулаке он сжимал волосы блондинистой облезлой куклы, которую только что забрал у меня с криком: «Девчонка, плакса, кролик!!!»
Рядом плакала Лариса – мы играли в дочки-матери, и кукла –
её так по-глупому звали – Зюзя – кукла Зюзя была нашей дочкой, и я отводил её в детский садик, как и подобает примерному отцу
(как делал и мой отец очень давно, хотя на самом деле – пару месяцев назад).- Кролик – девчонка! Кролик – сопля! – Ванечка кривлялся; на губах у него блестели прозрачные пузырьки слюны. И я до сих пор помню его глаза – дерзкие блекло-голубые глаза, в которых плескалось чувство превосходства и сознание своей силы… И помню влажную русую чёлочку, прилипшую ко лбу.
«Кролик! Сопля!»
…Я почувствовал, что в носу у меня засвербело, я стал хуже видеть и Ванечку, и несчастную куклу Зюзю у него в руках.
- Смотрите! Он ревёт! – прыснул Ванечка. Моя жена Лариса поднялась и, не глядя на меня, подала мне деревянный кубик. Красный с зелёным.
Слёзы мешали прицелиться. Я бросил кубик наугад, но со всей ненавистью
(которой было невыносимо тесно в моей маленькой душе). И только тогда действительно разревелся, хотя реветь, вообще-то, полагалось не мне, а Ванечке.
читать дальшеКубик рассёк ему кожу над левым глазом. Хлынула кровь.
Ваничкина рука разжалась, Зюзя упала на пол и лежала там в задравшейся юбчонке. Лариса тут же подхватила её на руки. А Ванечка как-то странно застонал и осел.
Тут подскочила Сима Михайловна, наша воспитательница. Ванечку усадили на стул. Суета медсестры… запах йода… Мой поверженный враг почему-то не плакал, он сидел серьёзный и бледный, только охал, потому что йод печётся; и его дерзкие глаза то и дело останавливались на мне.
- Накажут тебя! – шепнула мне Лариса, прижимая Зюзю к груди. Я согласился и горестно шмыгнул носом.
Мне, конечно, сказали стоять в углу до вечера. Я стоял, и меня трясло. Казалось, что подгибающиеся ноги вот-вот откажут. Я ухватился за стенку, чтобы не упасть. За спиной у меня продолжались игры, даже Ванечка оклемался и стал сверхзвуковым самолётом. А Лариса тихо подошла и сказала:
- Зюзю ты спас, но всё равно – папы не плачут. Я с тобой развожусь.
Я оцепенел.
Сливаясь воедино, голоса и смех кружатся у меня перед глазами – яркими пятнами, тошнотворно, больно – словно я стою в центре ярмарочной карусели, а лошадки в яблоках и львы с облупленными гривами несутся и несутся мимо раз за разом… Обо мне забыли. Лариса нашла для куклы нового папу – женщины в этом возрасте так непостоянны! – и вот Ванечка, расчесав синтетические всклокоченные волосы Зюзи, ведёт мою девочку в детский садик, как и подобает примерному отцу… И снова смазываются звуки, и мелькают львы, похожие на лошадей… Львы в яблоках и кони с облупленными оранжевыми гривами; и тогда я перестаю быть…
…Я очнулся от резкого запаха мочи и первым делом подумал: наверное, Ванечка пописал на меня, чтобы унизить ещё сильнее…
На глазах моих высохли слёзы, ресницы казались пластмассовыми, и было горько во рту.
Нет, это не Ванечка. Сима Михайловна, склонившись, держала у моего лица флакон, из которого нестерпимо несло аммиаком.
- Всё в порядке, Алёшенька? – медовым голосом спросила она. Я не отвечал. Меня сильно тошнило.
- С ним всё хорошо, - сказала Сима Михайловна кому-то, кто стоял сзади. И я снова подумал: может, Ванечка? Или Лариса с Зюзей на руках – она протянет дочь мне, умирающему герою, чтобы я попрощался с нею, и потом, много лет спустя, совсем большая Зюзя будет гордиться своим папой… Но потом я подумал ещё немножко. Нет, павшие герои не нюхают то, что пахнет, как моча, и у павших героев не застывают на щеках тонкой зеленоватой плёнкой размазанные сопли…
За спиной Симы Михайловны стоял мой отец. Мой, бросивший меня и маму, отец.
Сима Михайловна отступила в сторонку и исчезла. Остался я, лежащий на скамье в раздевалке, и надо мною – отец. Он неестественно рассмеялся.
- На кого ты похож, сын?!
Слово резануло слух. Какой я тебе сын, если мама сказала, что ты меня бросил? Можно бросить бумажку от конфеты, можно бросить варежки на пол, когда приходишь домой и раздеваешься; а человека бросать нельзя!
- Всё хорошо, - пробормотал я, удивляясь, почему не слушается голос.
- Я вижу! – отец сердился, я сразу это понял. – Что ты натворил? Что здесь, блин, происходит?!
- Ваш Кролик бросил в Ванечку кубик, - объяснила Лариса, чей шкафчик был через три от моего.
- Не вмешивайся в чужой разговор! – одёрнула её бабушка. – Одевайся молча.
- Но, ба! – горячо возразила Лариса. – Кролик правда-правда бросил в Ваню кубик. У Вани даже кровь шла! А потом Кролик упал, - девочка нахмурилась, вспоминая новое слово, - упал в обморок, и все его из обморока доставали: и Сима Михайловна, и нянечка, и ещё тётя Женя из кухни прибежала…
- Замолчи!
Снова появилась воспитательница, она тревожно глядела на моего отца и говорила:
- Я Вам советую сводить Алёшеньку в психоневрологический диспансер, показать специалистам. Мальчик очень нервный и возбудимый, а сегодня, знаете, эта истерическая выходка… Мы все тут так перепугались! – она прижимала пухлые ладошки к вырезу кофточки – чтобы мой отец понял, как сильно она перепугалась. – Алёшеньку необходимо показать врачу!
- Алёшеньке необходимо дать ремня, чтоб три дня сидеть не мог! – тихо, только для моих ушей, процедил мой родитель. – Чтобы не был истериком и тряпкой! Чтобы вёл себя, как мужчина!
А как ведут себя мужчины, папа? Я хотя бы спас свою дочку Зюзю, а ты?..
Тем временем Лариса поправила шарфик, уцепилась за бабушкину руку и обернулась в дверях:
- Ваш Кролик – псих! – и рассмеялась.
«Ваш Кролик»… Кроликом меня назвала мама. Когда у меня начали расти зубы, передние резцы оказались несоразмерно большими. А лицо у меня всегда было худое, из-за этого казалось, что резцы не просто большие, а огромные. Мама ласково посмеивалась надо мной, а отец ворчал, что у него в роду таких не было – мол, от кого прижила зверька? Мама тогда хмурилась и ничего не отвечала. А меня звала не «Алёшенька», не «сынок», а «Кролик»… Я, в общем, привык потом. Какая разница, как тебя называют? А на день рождения, когда мне исполнилось четыре года, мама купила живого крольчонка. Я назвал его Рокки - в честь того крыса из мультика… Тогда он был размером чуть побольше хомячка, и так смешно шевелил носом – как будто всё время корчил одну и ту же рожицу…
… В тот вечер, после истории с кубиком, отец так и не дал мне ремня. Вместо этого он привёл меня в незнакомую квартиру. Но пахла она знакомо: его, отца, сигаретами, и старыми свитерами, и ещё подгоревшей едой. В этой квартире жила некрасивая женщина. Отец поставил меня перед ней и сказал:
- Это Надя, моя жена. Поздоровайся.
Я смотрел в пол и молчал.
- Теперь ты будешь жить здесь, с нами, - продолжал отец.
Я испуганно уставился на него:
- Я хочу к маме!
- Хотеть не вредно, сын. Жить ты будешь здесь. Твоя мать уехала и никогда не вернётся.
- Жор, помягче, - вмешалась эта самая Надя. – Он ведь ребёнок, неужели с ним надо таким тоном?
Я понял: Надя очень старается быть хорошей, но голос у неё фальшивый, как ржавая железка, и глаза кусачие.
- Я хочу к маме! – повторил я. – Куда уехала мама?!
Кажется, отец вздохнул:
- Далеко. Снимай ботинки, мой руки и иди на кухню. Ужинать будем.
…Я вяло колупал пережаренную котлету. Меня снова душили слёзы, но я боялся. Вдруг отец ещё передумает насчёт ремня?
- Ешь, Алёша, - попросила его новая жена.
- Я не Алёша! – буркнул я.
- А кто же ты? – она деланно удивилась, как обычно удивляются взрослые, когда разговаривают с маленькими детьми.
- Я Кролик.
- Ах, да, - лицо Нади брезгливо скривилось. – Как я могла об этом забыть?
Оказывается, мама не забрала Рокки с собой. Отец принёс клетку в эту чужую квартиру и поставил в комнате, которая теперь должна была считаться моей. Рокки глупый, кролики ведь вообще не умные, им всё равно, какие в комнате стены. Дома стены били белые с сиреневыми цветами, а тут – коричнево-красные, как старый кирпич. Тут никогда не пахло яблочным пирогом, но Рокки всё равно, готовит ли кто-то яблочный пирог на ужин в воскресенье… Честное слово, кролики глупые, но всё-таки Рокки был ужасно милый, да…
Перед тем, как залезть под одеяло, я подумал, что лучше бы отец меня выпорол – он хотя и бьёт ужасно больно, но это лучше, чем то, что мама ушла. Я шёпотом произнёс: «Мама меня бросила?» - и плакал, пока не уснул.
2.
… Гости уже разошлись. Надя мыла посуду, а отец там же, на кухне, допивал коньяк. Я давно уже сидел в своей комнате и делал вид, что делаю уроки. Не нужны мне его гости! Я хотел позвать своих, но мне некого звать. Разве что, Ларису (мы с ней учились теперь в одном классе). Я целую неделю тренировался перед зеркалом:
- Лариса, я приглашаю тебя на день рожденья…
Получалось мрачно. Я пробовал по-другому:
- Лар, а приходи ко мне на день рожденья в субботу? – тут, я знал, надо было улыбнуться. Я улыбался и понимал, что это – всё; ничего не получится: она увидит мои зубы, и будет хохотать, и скажет:
- Совсем чокнулся, Кролик?
Поэтому, когда накануне отец спросил, собираюсь ли я отмечать свой день рожденья, я пробормотал «нет» и быстро ушёл, чтобы он не начал доставать вопросами.
Отец позвал своих друзей, они долго и весело пили за моё здоровье, а я сидел в комнате и слушал их голоса.
- Да ненормальный пацан растёт! – сокрушался отец после какой-то там по счёту рюмки. – Хилый, дохлый, всё себе на уме…
- Да у него и мать была ненормальная, - спокойно заметила Надя.
- Ничё, Жор! – это дядя Серёжа, главный кореш. – Уж ты-то сделаешь из него мужика. Пей давай, водка стынет!
- Ага, сделаю, - ядовито возразил отец. – Я уже пытался. Ну что за пацан, а, если не дрался ни разу? В том году его раз стукнули, деньги отобрали – и ведь не старшие, а его собственные одноклассники! – так он повернулся и пошёл домой. Спрашиваю: сколько их было, придурков этих? Двое, - говорит. Я ему: что ты, не мог в морду дать? А он мне: зачем? И улыбается, скотина!!! Или вот ещё: с девками, спрашиваю, целовался? Стоит весь красный, как та свёкла, и молчит. Да я, блин, в его годы… Дур-р-рное семя!!! – Отец грохнул по столу кулаком – вполсилы. Звякнула вилка на тарелке.
- И крови боится, - добавила Надя в своей невыносимой манере (я-типа-добрая-не-со-зла-смеюсь-но-гляньте-на-этого-психа…). – Летом ездили к моим родичам на село. Отец мой с Жоркой курицу пошли рубить, ну и этого с собой взяли. Так Жорка только замахнулся – этот как подскочит, и ну орать: не тронь её… не смей!... – Надя мелко рассмеялась (как будто кто-то бросил горсть гречневой крупы на стол) – Ну, отец его отогнал, а как курицу зарубили, смотрю – Лёшка весь зелёный и дрожит. А потом бах – и в отключку!
И Надя снова рассмеялась… гречкой по столу… Я слышал этот смех, и мне было противно.
- Кролик, мать его! – сердито выдохнул отец. – Вот уж точно, как мамаша его обозвала, так и живёт. Блин… Убил бы гадёныша, да жалко: вдруг всё-таки мой?
- Да ты, Жорка, нажрамшись! – ухмыльнулся дядя Серёжа. – Такую пургу гонишь…
…Я думал про маму и не заметил, как отец вошёл в комнату.
- Ревёшь? – фыркнул он. – Кролик…
Я ненавижу.
Я их всех ненавижу. Я не знаю, то ли мне кричать, то ли бежать отсюда вон, искать маму, то ли просто тупо сдохнуть.
Не-на-ви-жу!!!
И снова знакомое ощущение – слёзы разъедают горло и глаза, и мне некуда девать всю эту кучу ненависти, и нет ни кубика, ни Ванечки, и уже ничего не решается так легко, как тогда!...
…Я эту идею не сам придумал. Я в какой-то книжке вычитал. Не помню, в какой, я же вообще очень много читаю, учителя говорят, что я развит не по годам.
…Гости разошлись, Надя мыла посуду, отец допивал коньяк, а я изучал книжку «Домашнее подворье». Синяя такая, а буквы красные на обложке, но не кровавые, светлее. Красиво сделано…
Я этот кусок наизусть тогда выучил, чтобы потом не отвлекаться на чтение, а сразу знать, что делать.
«Кролика берут за задние ноги и поднимают над землёй. Когда он перестанет дёргаться, деревянной палкой наносят удар по голове за ушами. Кролика можно положить, тогда он ведёт себя спокойнее, но бить будет не так удобно…»
Я пришёл со школы, принёс Рокки одуванчиков. Свежие собирал, в парке, на них машины не так дымят. И поэтому на них всякой гадости меньше, так что кролик не отравится. Рокки ведь у меня восемь лет прожил, это ужасно много для кролика. Он совсем старый стал, капризный, пузо обвисло, глаза как пластмассовые, в общем, скучный совсем. Я не люблю старых особей, если честно… Хотя всё-таки он был милый.
Я, в общем, всё сделал правильно. Правда, там ещё было написано бить не сильно, чтоб шкурку не повредить, но мне-то всё равно: мне на кусочки надо было. Как это трудно, оказывается! Но у меня получилось.
Ну… Ну и сложил я всё это им под одеяло, а сам ушёл. И я туда не вернусь больше. Фигня, что поймали. Когда вы меня отсюда выпустите, я к ним всё равно не пойду.
[…мальчик смотрит на меня из-под чёлки и доверительно поясняет]:
- Я не Рокки убил. Я убил Кролика.
-
-
09.07.2009 в 23:48-
-
25.07.2009 в 02:12